расстояния мы увидели, как он ухватился за самую толстую ветвь старого величественного дерева, хотя далеко не самого старого и самого величественного из всех, потому что не это его привлекло, хотя позднее, оказавшись на этой ветке, именно так Берн и утверждал. Он искал свою оливу, кора которой могла бы оживать, становиться теплой, говорить с ним. Да, говорить с ним, реагировать на его прикосновение так, чтобы он мог узнать ее.

Даниэле обернулся, чтобы взглянуть на меня. Он улыбался. Возможно, ему хотелось убедиться, что я способна поверить в его рассказ. А я, разумеется, поверила, я была единственным человеком в мире, неспособным поставить под сомнение то, что он рассказал.

– А потом? – спросила я.

– Он подтянулся и влез на эту ветвь. Затем повернулся вокруг собственной оси и уселся верхом. Никто из нас до сих пор не двинулся с места, мы только инстинктивно повернули головы в его сторону, следя за этой черной фигуркой, которая теперь карабкалась на верхние ветви оливы, пока не забралась так высоко, что мы перестали различать ее в густой кроне дерева.

Он оставался там весь день. А вечером не захотел спускаться. Группа людей подошла к больному дереву, помеченному красной краской. Они боялись, что ксилелла повредила древесину оливы так, что ее ветви стали хрупкими, а та из них, на которой сидел Берн, созерцая неизвестно что, может треснуть и обвалиться. Падая с такой высоты, он вполне мог бы сломать шею. Но он не спускался. На все уговоры он отвечал односложно или не отвечал вообще, казалось, он все еще поглощен той мыслью, которая захватила его утром: по крайней мере, так мне рассказывали позже, потому что я сам подошел к этому дереву только на следующее утро, – впрочем, к тому моменту ситуация почти не изменилась. Берн все еще сидел на дереве, правда, уже на другой его стороне, решив, вероятно, что ночью там будет удобнее. Мало-помалу, незаметно для самих себя, мы все собрались под этим деревом: лагерь целиком переместился на несколько метров. И, возможно, это был первый урок, который хотел преподать нам Берн, – что его символический жест оказался действеннее множества акций, смелых и неоднократно повторявшихся. Но я говорю это сегодня. Многие вещи стали мне понятны только сейчас.

Он замолк на несколько секунд, как будто именно в этот момент к нему пришло понимание чего-то такого, что до сих пор от него ускользало.

– Прошел день, другой, и все вокруг только об этом и говорили. Но ограничивались только констатацией факта: Берн не спускается с дерева, надо отнести ему туда еду. Когда не нашлось больше добровольцев, готовых вскарабкаться на оливу, – это было действительно трудно, а Берн даже не говорил «спасибо», – нам пришлось смастерить устройство вроде блока, чтобы поднимать наверх еду, воду, зубную пасту и щетку.

Как-то вечером подул северный ветер. Ночью сильно похолодало, к утру палатки намокли от росы. Берн попросил теплый спальный мешок, и кто-то грубо ответил ему: спустись и возьми сам. Многим из нас ситуация начинала действовать на нервы. Что он в сущности хотел доказать, засев там, наверху? Может, это была такая форма эксгибиционизма? Или у него было не все в порядке с головой? Эта версия часто казалась наиболее убедительной. Мы собрались в этом лагере ради серьезного дела, чтобы защитить нашу землю от хищнической эксплуатации и опустошения. А поведение Берна могло выставить нас на посмешище.

Даже Данко старался держаться подальше от оливы, большую часть времени он сидел у себя в палатке и составлял все более и более сложные графики дежурств и схемы связи на расстоянии. Я тогда понимал далеко не все, но догадывался, насколько важно то, что предпринял Берн, – чуял это печенкой. Вот почему я принес ему спальный мешок. Сложил, сплюснул так, чтобы можно было засунуть в сумку, и поднял наверх.

«Не влезай на эту ветку, – предостерег он меня – я прекрасно это помню. – Она не выдержит нас двоих». Похоже, он точно знал, какой вес выдержит каждое из ответвлений главного ствола, как если бы дерево, которое он выбрал, – или которое выбрало его, – составляло единое целое с его телом и он мог представить себе его возможности, подобно тому, как каждый из нас представляет возможности своих собственных рук и пальцев.

Я оставил мешок там, где он указал. Мы сидели с ним вдвоем, он на своей ветке, я на своей, и молча смотрели на подернутое зеленой рябью озеро олив, раскинувшееся под нами. Берн, казалось, не вполне отдавал себе отчет в том, что я рядом с ним: мое присутствие для него было таким же малосущественным, как присутствие птиц, которые ежеминутно садились или вспархивали вокруг него. У него в глазах было что-то необычное. Решимость, огонь – не знаю, как это описать. Похожий взгляд был в детстве у моего брата, когда у него сильно поднималась температура.

Внизу, в лагере, ребята готовили ужин, сверху они казались козявками, а их суета – пустой и бессмысленной. Берн произнес фразу, которая была обращена не конкретно ко мне, а ко всему пространству, расположенному ниже и тонувшему в оранжевом свете заката: «Небо начинается на этой высоте». Он показал воображаемую отметку, как будто чувствуя на раскрытых ладонях тяжесть неба.

Затем, вспомнив обо мне или просто желая избавиться от меня, произнес: «Завтра мне понадобится чистая тетрадь и ручка. А еще ведро и кусок мыла». Никаких «Если нетрудно» или «Как думаешь, ты смог бы?»: только перечень предметов, которые дерево не могло ему предоставить. А чтобы я понял, что в дальнейшем мое присутствие будет лишним, добавил: «Можешь воспользоваться блоком».

Даниэле снова обернулся, чтобы улыбнуться мне, я заметила, как он взволнован.

– Так я превратился в его помощника на земле. Да, в его помощника, мне нравится так себя называть. Другие сейчас признают за мной эту заслугу – то, что я первый решился помогать ему. Если бы не моя преданность, Берн не выжил бы на дереве. Его морили бы голодом, пока не вынудили бы бы спуститься, а может, он предпочел бы умереть; кто может знать, что было у него на уме? В любом случае мы сейчас не были бы теми, кто мы есть. Но я не думаю, что за это надо благодарить меня одного. Тебе это покажется нелепостью, но я уверен: Берн сам выбрал меня. Это было его решение, там, наверху: «Он. Он будет помогать мне. Даниэле».

Его лицо сияло от гордости. Мы свернули на грунтовую дорогу, петлявшую среди олив. Я